Напряжение - Страница 133

133

— Значит, кто такой Красильников, вы не знаете, — утвердительно сказал Шумский.

Потапенко кивнул, закрыв свои серые водянистые глаза:

— Совершенно верно.

— И записка эта написана не вашей рукой.

— Не моей.

— А что вы скажете на это? — Шумский театральным жестом протянул анкету, заполненную Потапенко в эстраде, заявление в домохозяйство и бланк с графической экспертизой почерка записки. — Видите, почерк-то один и тот же…

Потапенко подержал перед глазами листы и вернул их с безучастным видом.

— Так ведь экспертиза может и ошибиться, — сказал он спокойно. — Анкету писал я, это точно, заявление — тоже я, а вот записка не моя.

— Не-ет, — возразил Шумский, чувствуя, что Потапенко уже некуда деться. — Это вы бросьте. Экспертиза строится на научной основе. А науку не обманешь. Но если уж вы такой Фома неверный, то взгляните сюда. — Он достал тетрадь, найденную Изотовым у Потапенко, открыл на том месте, где был вырван клок от страницы, и приставил записку. — Так что же? Права или не права экспертиза?

На Потапенко это произвело потрясающее впечатление. Он вскочил было, потом сел, сильно сомкнул губы, сдерживая себя, и отвернулся.

— Ну я жду, — торжествуя, сказал Шумский. — Кто же написал записку?

— Я…

— Ну вот и хорошо. — В голосе Шумского появилась мягкость, даже ласковость. — Теперь остается вспомнить, при каких обстоятельствах вы ее написали и кому.

Потапенко, подумав, стал рассказывать, а Шумский не спеша заносил его слова в протокол:

...

«По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Каширскому, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер, 26 мая, я не мог быть дома: меня неожиданно пригласил мой приятель Сухарев Геннадий Алексеевич, проживающий по улице Декабристов, 62, на день рождения. Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где работает Каширский, я не знаю, отчества его также не знаю».

— Видите, как все, оказывается, просто, — с едва заметной иронией сказал Шумский, закончив писать, — а вы зачем-то с такой тщательностью скрывали, что записка ваша. Почему? А причина-то была. И по этой же причине вы старательно изменили свой почерк. Так почему же?

Потапенко сделал вид, что не слышал Шумского, а Шумский не стал настаивать на ответе и приказал конвоиру увести заключенного.

Потом пришел Изотов. Шумский с видимой охотой опустился на диван, потер ладонью лицо.

— Уф, устал… С этим гражданином мы еще намаемся. Видишь, на горизонте появился некто Каширский. Липа, конечно, Потапенко время тянет, но я тебя прошу: проверь обязательно завтра. И еще: выясни, что за Сухарев Геннадий Алексеевич, когда у него день рождения, был ли у него в этот день Потапенко. Словом, ты все знаешь сам…

— Я вижу, Потапенко боится нас без работы оставить, — усмехнулся Изотов.

— Очень боится, — зевнул широко Шумский и потянулся. — Эх, прилечь бы сейчас да вздремнуть… Отрицает он знакомство с Красильниковым, все отметает, что хоть как-то наводит на это знакомство. Страшит оно его… А у нас нет прямых доказательств.

— Свидетели подскажут, где найти доказательства, — уверенно сказал Изотов.

— Надеюсь…

Но, странное дело, Красильникова никто не знал: ни собутыльники Потапенко, ни заказчики, ни бывшие сослуживцы. Принимавшие в разных комнатах Шумский и Изотов показывали свидетелям фотографию Красильникова и задавали одни и те же вопросы:

— Знали ли вы этого человека? Видели ли вы его у Потапенко?

И все: нет, не видели, не знали, не встречали…

Шумский начал терять терпение, нервничал, не понимая, в чем дело, и стал подумывать, не допустили ли они где-нибудь промах. Но ошибки не должно было быть. «Что кроется за этим? — размышлял Шумский, вчитываясь в показания свидетелей. — Прежде всего то, что Красильников не был близким знакомым Потапенко. А если и был, то Потапенко тщательно скрывал это от других своих приятелей. Почему? Потому что, по-видимому, было какое-то общее дело, о котором Потапенко не распространялся».

Но кто-то все же должен был знать об их знакомстве!

Наконец такой человек отыскался. Это был тщедушный старик с нездоровым румянцем на лице — Федор Николаевич Кравцов, давнишний знакомый Потапенко еще по эстраде, тоже аккордеонист, уже год как вышедший на пенсию. Держа сухими костлявыми пальцами фотографию, Кравцов долго смотрел, прищурив один глаз, приближая ее и отодвигая.

— Гоша, что ли? — сказал он, вопросительно взглянув на Шумского.

— Что за Гоша? — нетерпеливо спросил Шумский. Его бросило в жар от услышанного имени. — Как его фамилия?

— Фамилию я его не знаю. Знаю, что Гоша, и все…

— А не ошибаетесь?

— Нет, молодой человек, не смотрите, что я стар. Глаза у меня хорошие, до сих пор очки не признаю, — говорил Кравцов стариковским, надтреснутым голосом. — И зрительная память на лица редкая: мне один раз взглянуть на человека — всю жизнь буду помнить.

Кравцов встречал Гошу у Потапенко дважды. И оба раза у него создавалось впечатление, будто Потапенко недоволен приходом Красильникова. Потапенко разговаривал с ним скороговоркой и быстро выпроваживал в коридор.

— После первой встречи вы поинтересовались, кто это?

— Да, я спросил Аркадия. Он мне ответил, что есть тут у него один такой парень Гоша, который отдал ему чинить пиджак…

— Вы видели этот пиджак? — с живостью спросил Шумский, прерывая Кравцова.

133