Напряжение - Страница 156

156

— Ура-а-а!!

Он чокнулся с Генкой и Клавой. Геннадий опрокинул рюмку, пожевал лимон, потом снял очки с золотыми планками и начал протирать стекла краешком скатерти:

— Видите, ценит! Я всегда говорил, что из него толк выйдет…

— …одна бестолочь останется, — добавил Тютя-Путя.

— А ты все так и живешь остротами пятидесятых годов, бедняга? Кстати, в то время они тоже не были свеженькими, потому что перекочевали из девятнадцатого века.

— Я же не общаюсь с преступниками.

— О, если б они приносили остроты!..

— Аникеев, Кунгуров! Что вы там не поделили?! Выйдите из класса!..

— У Марии Ивановны голос был понежнее.

— Разве вы с Борисом сидели за одной партой? — спросила Олега черноглазая соседка.

— Представьте, да. Мучились, но сидели.

— Разве он очень плохой?

— «Очень» — лишнее слово. И потом неизвестно, кто из нас хуже… Он плох уже хотя бы тем, что не догадался познакомить меня с вами. Но он никогда не отличался тактичностью. Давайте сами знакомиться.

— И правда, зачем нам посредники… Тамара. Вам положить буженины?

— Благодарю вас, но я сам хотел поухаживать за вами, пока муж не видит.

— У-у, я уже ничего не хочу.

— Скажите, если не секрет, когда этот очаровательный молодой человек успел жениться?

— Конечно, не секрет. Я его невеста. Мы еще не поженились.

— Ах вот как?! Тогда все мои грубости по его адресу забудьте. С этого момента я говорю только самые лестные вещи о моем «напартнике». В раннем детстве он больше всего любил природу, птиц и никогда не стрелял в них из рогатки. Он не бил стекол, не получал замечаний на уроках, и в его тетрадках вы не увидели бы клякс…

— Чем это вы так увлечены? — Борис повернулся к Олегу с Тамарой и положил один локоть на стол, другой на спинку Тамариного стула.

— Ты помешал самому главному. Я рисую ангельский портрет Бориса Аникеева. Осталось дорисовать последнее крылышко. А ты все испортил.

— Ладно, давай-ка выпьем. Давно я тебя не видел. — Он налил в рюмки коньяк. — Поехали!.. Ох, хорошо!.. А ты все такой же, как в школе, худой и длинный.

— Короче мне не удалось стать, — сказал Олег, — хоть и старался. Традиционный разговор. Но мы ведь не сорок лет не виделись! — Тепло, а вместе с ним радость и спокойствие разошлись по телу. Олегу было приятно сидеть здесь, среди своих, даже около Борьки, с которым они всегда враждовали. — Какой молодчина Генка! Сразу видно, организатор масс! Как это он ловко провернул.

— Отчаянный парень. Ну что ж! Он неплохо устроился: две тысячи имеет сам да Клавка почти девятьсот… Старыми, конечно. Около трех на двоих — жить можно. И можно позволить себе иногда такой сабантуйчик.

— Ну, сколько бы они ни зарабатывали, — возразил Олег, — мы должны сложиться и вернуть деньги.

— Что за вопрос… Только я в толк не возьму, с чего бы это Генка? Хлопот… Потом посуду мой… Ну, понимаю, хотел бы с Леночкой встретиться. Так он давно женат, она тоже замужем, да еще и на Сахалине… А ты находчивый парень: не успел появиться и сразу — тост за хозяев. Не промах!

— Когда встречаются друзья, лучше не мешать, — сказала Тамара и вышла.

— Ты убежден в моей находчивости? Соображаешь…

Еще в детстве Олег заметил, что Борькин нос напоминает парус на яхте. Парус остался таким же, только вырос и, должно быть, хорошо реагировал на ветер.

— Ну, так как твоя жизнь молодая? Все в своей милиции? Сыщик? Шерлок Холмс? Хм… Романтично… Но в девятнадцатом веке, а не сейчас. Знаешь, в школе ты так здорово учился, что я тебе даже немного завидовал, теперь могу признаться. И я не мог предположить, что ты выберешь такой… странный путь. Но вам, наверно, хорошо платят?

— Да как тебе сказать? Меньше, чем академику, но больше, чем профессору.

— Серьезно? — Борис сморщил потный лоб, и Олег предположил, что нетрезвая Борькина голова превратилась сейчас в быстродействующую электронно-счетную машину. — И как же у вас? Вам за каждого преступника платят? В отдельности? Или ставка?

— Ну какая там ставка. С выработки. С головы. За каждого отдельно. Причем за глупого меньше дают, за умного — больше. Есть специальные расценки.

— Понимаю, понимаю… Умного труднее разыскать, потому он дороже и ценится. Правильно, логично. Что ж, тогда, может быть, и есть смысл работать.

— Может, пойдешь к нам? Я тебе протекцию составлю.

— Спасибо, но это не для меня… Я, понимаешь ли, тут на распутье стоял. Диссертацию думаю защищать. Год походил в научных сотрудниках. Теперь надо расти. Что такое научный сотрудник? Сам понимаешь, сто десять рублей. А станешь кандидатом — глядишь, триста — четыреста можно будет свободно заколачивать. Смотря на какую должность сядешь. А работа — что сейчас, что потом… Выбрал я тут темку одну, вроде бы ничего, пойдет, начал уже материал подбирать и — отказался. Почему? А вот почему. Пленум по химии прошел! О, брат, это великое дело, на много лет. Сейчас что ни дай, какую абракадабру ни напиши, но про химию — суй, пойдет знаешь как? В общем котле все сварится… Вот я и сменил тему, то есть не совсем сменил, а связал ее с химией…

Олег поморщился и, оставив раскисшего, погруженного в расчеты Бориса, направился к толпе, собравшейся у раскрытого секретера. По рукам ходили фотографии, вынутые Генкой из альбома.

Каждый год, весной, приходил в школу хромой молчаливый фотограф; учителя приводили, построив гуськом, ребят в актовый зал и сажали их на одно и то же место, на сцене, а фотограф несколько раз кляцкал затвором ФЭДа. Через несколько дней, когда удавалось наконец собрать деньги, приносили карточки. Генка хранил их все — первого «б», второго «б», третьего, пятого, восьмого и, разумеется, выпускного, десятого «б».

156