Напряжение - Страница 164

164

Олег в ярости схватил Петьку и стал трясти:

— Мерзавец, да знаешь ли ты, что ты натворил?!!

Он швырнул Петьку на кровать, вытащил ремень, размахнулся… Со свистом кожаный пояс рассек воздух. Петька орал, затыкая себе рот ладонью и повторяя:

— Ой, не буду… Ой, не бей меня… Оле-ег!! Я не хотел… Я никогда не буду…

В дверь стучали все настойчивее, громче и громче. Олег не слышал. Он только увидел перед собой Максимовну, которая вцепилась в Петьку, и стоящую чуть поодаль перепуганную Тосю.

— Оставьте меня, слышите? — гаркнул Олег.

— Не оставлю, — хрипло кричала старуха. — С ума сошел, забьешь ребенка!

Петька приподнялся, отстранил Максимовну:

— Уйдите все! Уйдите!.. — Лицо его было горячее, красное, распухшее.

— Господи, что же делать, что делать?..

— Идите, идите, — сказал Олег и запер за женщинами дверь.

Ярость сменилась растерянностью, безразличием. Он удрученно ходил по комнате, заложив руки за спину, останавливался, брал со стола страшную самоделку, разглядывал ее, качал головой и снова принимался ходить. Он потерял счет времени. А когда посмотрел на часы, был уже поздний вечер.

Он вышел в прихожую и позвонил на работу.

— Что у тебя с парнем? — спросил участливо Гуляшкин. — Мне Костя сказал… Стекло разбил?

— Хуже… Ну, как там дела?

— Раков «раскололся». Так что все в полном порядке.

— Мне приехать?

— Не надо.

Они простились. Мимо Олега просеменила Максимовна, взглянув на него недобро. Потом вернулась и сказала:

— Ты смотри… Я на тебя управу найду. Посмей мне еще ребенка пальцем тронуть. Только посмей. Сам цел не будешь. Знала бы Нина Филаретовна!.. Своих детей нарожай да и лупи на здоровье, а Петьку не смей… Смотри какой нашелся!

— А вы знаете, что случилось?

— Что бы ни случилось… Знать не знаю и знать не желаю.

— Очень плохо…

И ушел к себе, не пожелав Максимовне «спокойной ночи».

Петька спал все в том же положении, поперек Олеговой кровати. Он все еще всхлипывал и вздрагивал. Олег посмотрел на тонкие Петькины руки, на пальцы с чернильными кляксами, потом увидел тетрадку с недописанной задачкой на столе… И вспомнил рассказ Буяновского о военном уставе. Когда разум берет верх над чувствами… А он… Этого худого, бледного, заброшенного ребенка… Чья вина во всей этой истории? Его, Олега. Он должен был сечь ремнем себя. Да, себя.

Но и Петьку надо было… Нельзя жалеть. В таком деле никак нельзя. Лучше переборщить.

Олег поставил раскладушку. Осторожно взял брата на руки и понес. Укладываясь под одеяло, Петька проснулся и обнял Олега, не раскрывая глаз.

— Олежка, все равно я тебя очень, очень люблю, — зашептал он на ухо. — Только ты меня никогда не бей… Никогда, никогда…

Олег присел рядом, положил руку на его шею и чувствовал, как молоточком стучит кровь в вене!

— Ты думаешь, для меня это удовольствие? Глупый. Ты должен так вести себя, чтобы я гордился тобой.

— Я постараюсь… Хочешь, дам слово?

— Вот и хорошо. А теперь скажи мне, только честно-честно: для чего вы сделали самострел?

— Понимаешь, мы с Толькой хотели летом играть в войну. Без патронов, конечно. Да ты знаешь, он у нас и не стрелял. Мы пробовали — одни осечки… А тут как назло…

— Ну, а если бы ты поднял пистолет и мальчик отдал бы тебе медаль насовсем, ты взял бы ее? Честно.

— Честно? Ну, взял бы.

— Вот видишь… Молодец, что можешь честно сказать. Так вот слушай: то, что вы сделали сегодня, имеет вполне определенное название. Это разбой. Был бы ты постарше, тебя надолго посадили бы в тюрьму. Тебе и так достанется, но ты еще мальчик… Я верю, что вы пошутили, и думаю, ты понимаешь, какая это была грубая, глупая и жестокая шутка. А с оружием вообще не шутят. Ни при каких обстоятельствах. Ты понял, что заставило меня?.. Потому что я знаю людей, которые вот так же начинали с игры, а кончали гнусным преступлением и тюрьмой. И мне стало страшно за тебя. Ведь я тебя тоже люблю.

— Я знаю, — сказал Петька.

— Но ты меня огорчил тем, что сказал про медаль. Значит, ты жаден? Не знал я этого. Никогда не завидуй чужим вещам. Больше люби дарить, чем получать подарки. Слышишь? Ну, спи…

Петька закрыл глаза, полежал некоторое время тихо и молча, не отпуская руки брата. И вдруг спросил ни с того ни с сего:

— Олежка, а ты женишься?

— С чего ты взял, дуралей?

— Нет, я так, на всякий случай… Я иногда думаю: вот ты женишься, а я куда денусь?

— Если не будешь стрелять, останешься со мной.

4

Раков признался не только потому, что устал и сдался. Он был выносливее, умнее и хитрее остальных. И он понял, что, как ни петлял, ни лгал он на предыдущих допросах, все равно в каждой беседе оставлял какие-то улики против себя, крупинки правды. То проговаривался, то забывал о предыдущем своем показании, неискреннем, и давал новое, близкое к истине. И эти мелочи, разбросанные тут и там в протокольных листах, в конце концов окружили его, как войска окружают противника, принуждая сдаться или уничтожая его. Еще немного — и капитуляция неизбежна. Но если признаться чуть-чуть раньше, суд учтет чистосердечие и даст меньший срок. Так пусть суд думает лучше о нем, чем о Говоркове.

Для Говоркова откровение Ракова было разгромом, провалом, крахом, после которого молчать и запираться уже невозможно. Поэтому утром он сам постучал в дверь камеры и попросил провести его к следователю.

Четыре с половиной часа длился этот допрос. Говорков выложил все, что знал, что помнил, назвал фамилии сбытчиков, адреса, и Олегу оставалось лишь уточнять и записывать.

164