Напряжение - Страница 20

Я стал думать: отчего так? Пятнадцатилетняя девочка, год назад совсем чужая для всех нас, вдруг стала такой близкой, такой родной. Гармония душ? Смешной термин. Сима к ней искренне привязалась, а для меня она была, пожалуй, больше чем дочка. Я за нее боролся, в нее верил, я ее отстоял и убедился в своей правоте. А это последнее — высшая награда для человека, выше орденов и званий.

Вот какими извилистыми тропками идет моя мысль, Константиныч. С Маришкой мы много толковали. Подкупает в ней самостоятельность и решимость действовать по-своему. Такими бывают лишь люди творческие, мыслящие. Честное слово, эта девушка способна заставить уважать себя. Не знаю, прав я или нет, но чую, что у нее большое будущее.

Ходили мы с ней на ее старую квартиру. Я предлагал ей жить дома вместо общежития, — терять жилплощадь не очень-то разумно. Отказалась. Но делать нечего, принуждать я не могу. С комнатой же нужно было что-то делать: сдавать в исполком или поселяться в ней.

Маринка была взбудоражена нашим походом. Показывала мне, где любила сидеть ее мать, где она готовила уроки, перебрала комод, пока я сидел на пыльном диване. Потом вдруг подбежала ко мне и зашептала на ухо: «Дядя Паша, возьми, пожалуйста, на память» — и сунула в руки серебряный портсигар с выгравированным всадником на крышке. Я оторопел от неожиданности, а она продолжала так же заговорщицки: «Возьми, возьми, это дяди Егора. Он был такой замечательный, как ты и мой папа», — и поцеловала меня в щетину.

Как ты знаешь, человек я не сентиментальный, но бывают моменты, когда ты не в состоянии даже слово сказать оттого, что горло твое сжато обручами. Так вот и было тогда…

Забрали мы в чемодан вещи и распрощались с комнатой. Через два дня Марина переехала в общежитие ФЗУ. Вчера прибегала, говорит — устроилась неплохо. Как-нибудь зайду проведать.

На этом, друг мой, заканчивается история юной форточницы. Вряд ли я тебе еще смогу что-либо подробно о ней рассказать.

Жму крепко руку. Пойду поработаю. Завтра предстоит операция, и довольно серьезная: берем главарей двух банд. Не забывай, черкни, если будет досуг.

Твой Павел.

Марина Гречанова — Зое Бакеевой

Ленинград, 3 декабря 1934 года

Зоя! Дорогая! Нас всех потрясла эта смерть. А на меня она подействовала как-то особенно сильно. Мне не хочется ни с кем говорить, ничего делать.

Я ведь вчера ночью была там, во дворце Урицкого, где установлен гроб. А сегодня, говорят, специальный поезд с телом Кирова уйдет в Москву. И еще говорят, что от Ленинграда поедет делегация на похороны.

Так грустно, тоскливо. Город наш напоминает потревоженный муравейник. Вчера вечером по улицам шли толпы людей, и все — в одну сторону, к дворцу. Мы с девчатами тоже туда направились, но растерялись по дороге. Я пристала к какой-то колонне. Боялась, что меня вытолкают, как «чужую», но ничего.

Шли долго-долго. Продрогли. Ноги превратились в настоящие деревяшки. Народу много, а тишина удивительная. Если кто и переговаривался, то только шепотом или вполголоса. Представляешь: почти ночь, темнота, у многих в руках факелы, От них такой свет, как от костров, и тени… Все это необычно, и мне было как-то жутко.

Дворец был ярко освещен с улицы. Около него мы простояли на морозе, наверное, с полчаса. Дворец весь в траурных флагах. Над белыми колоннами портрет Кирова, обвитый красной и черной лентами. У входа два красноармейца с винтовками.

Дежурный разделил нас по трое, и мы вошли в комнату перед залом. Здесь, Зоя, было так много цветов, венков — живых и искусственных! Я никогда столько в жизни не видела.

Откуда-то тихо лилась печальная музыка.

Я не могла сдержаться и заплакала, когда проходила мимо гроба. Но мне ничуть не стыдно: многие плакали, даже мужчины.

У меня не укладывается в голове, Зойка, что такое «смерть». Я еще тогда, когда умерла мама, задумывалась над этим, потом забыла, а сейчас снова. Ведь совсем-совсем недавно видела я его на трибуне, и он еще поговорил со мной, — помнишь, я тебе писала? Как сейчас вижу его улыбку, его голос, чувствую его крепкую, теплую руку. Все помню, до мельчайших подробностей, как будто это было вчера. А теперь… Как все глупо, подло, неожиданно. Ведь он был такой еще молодой, такой здоровый.

Киров почти не изменился. Таким я тогда его видела, Только лицо бледное и щеки чуть-чуть ввалились.

Как жалко, что нельзя было остановиться ни на секунду. Я хотела задержаться, но танкист, который стоял в почетном карауле, показал мне глазами, что надо идти.

Вот и все. Больше я никогда не увижу Сергея Мироновича. И Игорь Константинович не увидит. Я почему-то подумала о нем. Наверное, он тоже страшно переживает смерть Кирова. Как он много о нем тогда нам рассказывал!

Хотела пойти к дяде Паше, хотя и было уже очень поздно, но отказалась от этой мысли: его наверняка нет дома — в такие дни у него работа круглые сутки.

До свидания, моя дорогая подруга. Больше ни о чем писать тебе сегодня не буду — нет настроения. Потом как-нибудь, Хорошо? Не забывай меня, Целую.

Марина.

Зоя Бакеева — Марине Гречановой

Оренбург, 15 декабря 1934 года

Маришек, мой дорогой! Я так ждала твоего письма, я знала, что ты напишешь его обязательно. Что у нас было, не представляешь. Папа пришел с работы рано, он никогда так не приходит. На нем лица нет. Мы спрашиваем: «Что случилось?» А он говорит: «Мироныча убили в Ленинграде». И заплакал. Он никогда в жизни не плакал, а тут…

Я почему-то не верила. И мама тоже. Сообщений-то не было. А папа с кем-то по телефону разговаривал, ему и сказали. Подробностей никаких, только одно — убили.