Напряжение - Страница 45

Поцелуй Сережу и Володьку. Они уже, наверное, женихи?

Целую тебя крепко.

Антонина.

Марина Гречанова — Павлу Евгеньевичу Быкову

Новосибирск, 6 октября 1940 года

Дядя Паша, дорогой мой, любимый!

Ты не удивишься, что я пишу тебе после такого молчания? Не удивляйся! Хоть я не писала, но, пожалуй, не было дня, чтобы не вспоминала о тебе. Станет трудно — думаю: а как бы ты поступил на моем месте? Даже вижу тебя иногда. Стоишь, брови на переносице сошлись, кажешься сердитым, а потом тряхнешь головой и говоришь: я, мол, вот так бы сделал… Я тоже, как ты, старалась обдумать все не спеша и принять решение, и, конечно, хотелось, чтобы оно было таким же правильным. Иногда мне удавалось. Но сейчас не знаю, что мне делать, дядя Паша.

Ты мне всегда говорил, чтобы я рассказывала тебе все, не таясь, и я обещала тебе. Но я нарушила однажды клятву и поплатилась за это. В последнее время я не сообщала тебе о своих делах. В этом не было нужды. И тебя не хотелось беспокоить мелочами.

Но сейчас я должна спросить у тебя совета. Как бы ты поступил на моем месте? Я могу решить сама. Но боюсь. Понимаешь, боюсь. Слишком для меня это серьезно. Бывают в жизни поворотные моменты. Я, кажется, нахожусь перед таким.

Сейчас я уже не бездумная девчонка, какой была тогда. И наверное, поэтому я стала такой осмотрительной. Я не должна совершать ошибки; я знаю, как тяжело за них платить. Но делать что-то нужно.

Два больших жизненных события подступают ко мне. И почти одновременно. Одно из них — комсомол. Я никогда не придавала особого значения — комсомолка я или нет: самое важное для меня было делать свое дело добросовестно и честно. Но так было вначале. Теперь же мне мало только делать дело. Я вижу, как наши парни и девчата борются с косностью, демагогией, которых еще порядком, как им трудно и как им радостно, когда они побеждают.

А я чувствую себя отщепенкой, хотя и мыслю так же, как они, ненавижу всякую обывательщину — как они, работаю — как они. Мне бывает грустно, когда я прохожу мимо закрытых дверей, за которыми идет собрание. Обсуждают, спорят, ругаются… А я иду домой отдыхать. Смешно и обидно.

И еще обиднее бывает, когда тебе говорят: «Как, ты не комсомолка? Не может быть!» Всем кажется, что я обязана быть ею. Да и я так считаю. Об этом меня спросил и Слава (я тебе объясню, кто это такой), и мне пришлось спрятать глаза и промолчать. А я прочитала на его лице недоумение. Я готова была сквозь землю провалиться.

И вот, дядя Паша, ко всему, я влюбилась. Ты догадываешься. Это — Слава. Какой он чудесный мальчишка! Именно чудесный. Большой умница, жизнерадостный, но главное — открытый, честный, отзывчивый. У него тысяча хороших качеств. Мне он понравился сразу, когда мы познакомились на одном вечере еще в прошлом году. Потом долго не виделись и встретились случайно снова. Я почувствовала, что он ко мне неравнодушен, а потом убедилась в этом. Я долго мучила его, любя мучила и сама мучилась. Ты, наверное, представляешь, как тяжело мучить любя. Но мне хотелось проверить его. Обжегшись на молоке, дуют на воду. И вот, когда я уверилась, что он любит, любит горячо, по-настоящему, я поняла: до счастья далеко.

Где-то я читала, что есть люди, всю жизнь прожившие с чужим паспортом, все равно что в подполье. Они не жили, а влачили существование, кляня все и вся, И хоть сравнение, может, и неудачное, но мне кажется, будто я тоже живу по чужому паспорту. Я боюсь. Это та боязнь, о которой я написала вначале.

Я давно хочу подать заявление в комсомол. Но решимости не хватает. Я ничего не скрываю, но и ничего не говорю. Меня знают как Маринку Гречанову, хорошего (пусть даже так!) токаря, рационализатора, занимающегося в вечернем техникуме, неплохую подругу (я никому никогда не причинила зла, кроме как тебе, мой дорогой дядя, да и себе). Но прошлое мое никому не известно. Я никому не говорю о нем, я всегда думаю, что сказать, если спрашивают меня о нем (как противно все обдумывать, лишь бы не было лишних вопросов!).

Когда меня будут принимать в комсомол, я должна буду сказать обо всем. И вот этого-то я страшусь. Я не хочу, чтобы мне делали милость, принимая. Но может быть и обратное: мне откажут. Люди есть люди. А я этого не вынесу, дядя.

И то же самое происходит у меня со Славой. Он ничего не знает. Я старалась избегать разговора обо мне. Но он неглупый. Он понимает, что я что-то скрываю. Да я и не могла бы всю жизнь жить по чужому паспорту с любимым человеком. Это подло! Если ему рассказать, как он все это воспримет? Отвернется от меня?

Мне страшен позор, одиночество. Я боюсь потерять Славу. Мне тогда уже некуда будет бежать.

Слава сейчас тяжело болен. У него воспаление легких. Сидя у его кровати, я передумала, кажется, все, что возможно и невозможно. Но ни к чему я так и не пришла. Если б ты знал, как мне нужно твое честное, прямое слово, как я его жду! Я уверена, что ты ответишь мне. Так ведь?

Больше ни о чем писать я не могу. Да и ничего особенного нет.

Тетю Симу и ребят поцелуй от моего имени.

Твоя Марина.

P. S. Посылаю тебе свою фотографию. Ты, наверно, забыл, какая я. Снималась летом.

Павел Евгеньевич Быков — Марине Гречановой

Ленинград, 21 октября 1940 года

Дорогая моя девочка! (Ты ведь всегда для меня будешь девочкой.) Сегодня получил твое письмо. И скажу, что оно взволновало меня больше, чем твои прошлые затеи, все вместе взятые. Ты права: ошибаться сейчас тяжелее, чем в дни минувшие.

Как бы я поступил на твоем месте? Попробую объяснить, Маринка. Для меня в жизни существует одна главная, главнейшая категория — честность. По ней, как по термометру, я измеряю, оцениваю человека, коммуниста, комсомольца. И я убежден: именно в том, как мы относимся к окружающему, как воспринимаем его, в какие отношения с людьми вступаем — открытые, прямые или завуалированные, когда один увиливает от другого, что-то недоговаривает, — именно в этом заключена истинная ценность каждого человека. Тот, у которого «душа потемки», не может быть хорошим. Это аксиома. Ведь Слава тебе и понравился прежде всего тем, что он «открытый, честный». Так ты пишешь?