— Вы давно и, должно быть, хорошо знали Лукинского, — начал Бенедиктов; Макарычев повернул голову, нацелив на него ухо с приложенной ладонью. — Какое у вас сложилось впечатление о последних днях его жизни? Не говорил ли он вам, что его беспокоит?
— Вы правы, знал я его давно, но утверждать, что знал хорошо, не берусь, одно с другим не всегда совпадает, вы со мной согласны? — посмотрел весело на Бенедиктова, требуя подтверждения. — Мы примерно с ним одного возраста — я на два-три года постарше, — но получилось так, что я уже имел солидный стаж, работая в кабэ, — я ведь был студентом еще до революции, — а Женя пришел к нам прямо со студенческой скамьи где-то в конце двадцатых годов. Вот тогда-то я с ним и познакомился и сразу обратил внимание на его незаурядные способности. Правда, вскоре я ушел из кабэ на преподавательскую работу. Ну, а началась война — оба мы оказались здесь как старые знакомые… Что сказать о его последних днях? Утрата жены и сына Женю надломила, хоть сейчас люди как-то иначе относятся к смерти вообще, да и к смерти близких. У него появилось, мне кажется, безразличие к жизни, он стал невнимателен к себе, рассеян…
— Какие-нибудь новые знакомства у него были в последнее время? Он не говорил?
— Ну какие сейчас могут быть новые знакомства! Не до этого… Сохранить бы те, которые есть… Во всяком случае, мне лично он не говорил.
— А не замечали ли вы чего-нибудь необычного, странного в его жизни, в поведении, в отношении к нему людей?
— Странного, необычного?.. Нет, нет… — тряхнул хохолком Макарычев. — Вообще Женя был человеком непростым. Он мог под горячую руку обругать, подковырнуть сослуживца, причем зло, обидно и, может быть, даже беспричинно. Но отходил быстро, чувствовал себя виноватым, извинялся… Это был человек дела. Дело, дело… Прежде всего дело. Терпеть не мог болтовни, трескотни, словоблудия. А такой подход к жизни не всем нравится. Так что не уверен, что все без исключения любили и восхищались им.
Переместившись на стуле, Бенедиктов сказал:
— Все это интересно… Скажите, а с кем Лукинский общался? Каких-нибудь подозрительных людей, с вашей точки зрения, вокруг него не обреталось?
Макарычев приложил кулак ко рту, призадумался, глядя на Бенедиктова.
— Что значит «подозрительные люди»? Нет… Впрочем… Впрочем, хотите я расскажу вам об одном эпизоде, но скорее, так сказать, анекдотического порядка. Так, мелочь, о которой, может быть, и вспоминать не стоит, но раз уж вы спросили… Произошло это года три назад, летом. Не помню, по какому поводу Женя пригласил меня и нескольких наших сотрудников кабэ в «Универсаль». То ли он отмечал день своего рождения, то ли получил какую-то награду, не помню, суть не в этом. В ресторане были и другие приглашенные. И вот среди них я увидел человека, поразительно похожего на ротмистра Нащекина, пристава Коломенской полицейской части (у Бенедиктова собралась кожа на лбу; Макарычев показал два ряда золотых зубов). Забавно, да? Не удивляйтесь, сейчас поясню…
Макарычев рассказал, что второкурсником — он учился в Технологическом в пятнадцатом-шестнадцатом годах — он был среди студентов, группировавшихся вокруг социал-демократов, просиживал вечера за спорами в марксистском кружке и выполнял мелкие разовые поручения подпольного большевистского комитета в районе.
Последнюю зиму перед революцией столица жила особенно неспокойно. Студенчество митинговало, размахивая кумачовыми флагами; устраивали сходки, выходили на демонстрации… Чувствовалось горячее дыхание революции. (Макарычев порозовел, возбудился от воспоминаний. «Спросите меня: а когда учились? Не отвечу. А ведь все-таки учились, черт возьми!»)
В декабре после митинга у Калинкина моста полиция переловила студентов и — в часть. Несколько дней держали в душных, забитых до отказа людьми камерах, вызывали на допросы по одному — искали зачинщиков и смутьянов.
— Меня допрашивал сам ротмистр. Забыть Нащекина я уже не смогу никогда, потому что в его части я потерял зубы, — Макарычев провел рукой перед растянутым ртом, — и сорок процентов слуха. Он и сейчас передо мной — холодный, расчетливый истязатель, с большими холеными руками, которые знали куда бить и как бить… И лицо у него характерное: тонкий-тонкий нос, прямо пластинка, близко сведенные к переносице черные пронзительные глаза…
— Так кто же был на банкете у Лукинского, неужели он? — с недоверием спросил Бенедиктов.
Макарычев хлопнул себя по колену:
— Никоим образом!.. Нащекин там быть не мог, ибо он расстрелян в тридцатом году.
— Откуда вы знаете?
— Из газет… Это был громкий процесс, «Красная газета» публиковала тогда подробный отчет. Оказалось, Нащекин тихо пережил революцию, сменил фамилию, внешность и занялся какими-то аферами. Его разоблачили, судили и расстреляли. Можете представить мое удовлетворение: порок наказан! Я даже написал тогда в редакцию.
— У вас случайно не сохранился номер газеты? Принесите мне, если не затруднит вас, — сказал Бенедиктов, поглаживая затылок, и пробормотал: — Действительно занятная история…
— Что вы?.. — морщась, Макарычев поднес ладонь к уху.
— Следовательно, вы предполагаете, что это был…
— Его сын! — вскинул плечи Макарычев. — А кто же еще? Такое поразительное сходство…
— А у него был сын?
— Вот уж, извините, чего не знаю, того не знаю, — с сарказмом проговорил Макарычев. — Не имел чести быть знакомым с господином Нащекиным и его семейством. Знакомство произошло, как я вам сказал, в каталажке, на том оно и закончилось.