Напряжение - Страница 71

Грызин назвал госпиталь и, матерясь, понес хирургов, которые больше месяца держали его и не смогли правильно срастить кости, и теперь неизвестно, будет ли он нормально ходить. Бенедиктов мат пресек, но выговориться дал.

— Где вы служили до травмы? — как бы между прочим спросил он. — В каких частях?

— Я не служил. У меня белый билет был.

— Вот тебе и раз… А как же с «Кировым» и «Октябрьской революцией»?

— С каким «Кировым»? — уткнул глаза в пол Грызин. — Я не говорил…

— Хм, забыли? Странно. Меня узнали, а что говорили, не помните? Почему?

— Не помню…

— Ну, раз не помните, идите вспоминайте, — сказал Бенедиктов и проводил его в камеру.

Пока Грызин думал, капитан-лейтенант еще раз удостоверился, что паспорт не фальшивый, и сел за телефон проверять показания.

По мере накопления сведений создалась довольно ясная картина: Грызин приехал в Ленинград в тридцать шестом году, не имея специальности. Был чернорабочим, такелажником в торговом порту, матросом на землечерпалке; женился, разошелся, пьянствовал, вследствие этого на одной работе долго не держался. В армию его не призывали из-за весьма редко встречающейся скрытой глаукомы, так что старшиной команды трюмных машинистов на линкоре Грызин быть никак не мог. Следовательно, он лгал тогда. («А почему, собственно, он должен раскрываться первому встречному?» — подумал Бенедиктов. Только сейчас ему пришло в голову, что не придал значения торопливости Грызина, когда зашла речь о службе на линкоре и он спросил о капитане третьего ранга Чухнине, известнейшей среди моряков на корабле личности. Конечно же, Грызин быстро смекнул, что капитан-лейтенант гораздо лучше знает флот и легко может уличить его во вранье.)

Полученные сведения подтвердили все, что говорил Грызин. Они были важны, но самое существенное заключалось в одном: Грызина выписали из госпиталя тринадцатого декабря, когда Лукинский уже был убит. Остальное Бенедиктова мало интересовало. Разработанная им в уме конструкция развалилась. Расставаться с ней было жаль (столько труда и никакого результата!), но приходилось. Бенедиктов тут же позвонил Дранишникову и кратко доложил о событиях.

Лунка под фитилем оборвалась, потек стеарин; казенная, с голыми стенами комната озарилась светом. Бенедиктов посидел несколько минут, расслабившись и прикрыв глаза рукой, потом вызвал Грызина, уже дважды просившего через дежурного принять его.

Он втащился тихий, виноватый и, встав посреди комнаты, сказал сипло:

— Хвастанул я тогда, товарищ капитан-лейтенант, — положил растопыренные пальцы на грудь, — прости Христа ради, хвастанул…

— Зачем? — полюбопытствовал Бенедиктов.

— Хрен его знает… Зачем хвастают… Курить очень хотел… А вы так сразу… душевно… Махрой угостили… Свой, братишка… — Слов не хватало, Грызин начал помогать руками, зажав костыли под мышками. — Чтоб не подумали — забулдыга какой…

Бенедиктов не удержался, чтобы не произнести назидательные слова о пагубности лжи, и, дав подписать протокол допроса, отпустил его.

10. О ЧЕМ РАССКАЗАЛ КАЛИНОВ

— Чем ты так топишь? — спросил Бенедиктов, входя вслед за Калиновым в его жарко натопленный кабинет. — У тебя что, угольная шахта во дворе? Или милиция сломала где-нибудь деревянный небоскреб?

Калинов — он ходил уже без клюки, но чуть прихрамывая — встал посреди комнаты, скрестив руки на груди, и самодовольно улыбнулся:

— Не дровами и не углем. А чем — никогда не догадаешься. Раздевайся.

— И все-таки? — Бенедиктов повесил шинель на колышек, пригладил волосы, гораздо гуще растущие по бокам, нежели на макушке. — Нефтью, что ли? Соломой? Кизяком?

— Не-а, — захохотал Калинов, вертя головой, и в восторге захлопал в ладоши. — Сказал — не догадаешься! Калинов же хитер! Ох и хитер Калинов… Фашисты меня отапливают. Сам фюрер! — И, сделав многозначительную паузу, покосился на Бенедиктова. Остался доволен произведенным впечатлением. Произнес, четко разделяя слова: — Бомбами топлю, немецкими бомбами…

Теперь рассмеялся Бенедиктов мелким смешком, отмахнулся:

— Иди ты… Удивляюсь, как такого трепача держат начальником…

— Напрасно ругаешься. Я вполне серьезно. «Зажигалки» — во топливо! Термит. Надо голову иметь…

— Как бы голова-то как раз и не отлетела. Взорвешься.

— Никак нет. Кафельная печь позволяет, старинная. Я вывинчиваю капсюли, кладу штук десять — двенадцать. Из одной бомбы выкрашиваю термит, поджигаю палочками — и пошла писать губерния! Дня три-четыре держится тепло. А невзорвавшихся «зажигалок» до черта, иногда целыми кассетами… Вот я и дал команду собирать.

— Тебе еще не наклепали по шее за такие дела?

— А за что? — Светлые глаза Калинова округлились. — Да я никому не говорю, тебе вот по старой дружбе, так это не в счет.

— Да-а… — протянул Бенедиктов, сосредоточенно глядя на мраморную чернильницу. — Слушай, Рома, ты случайно не знал такого Нащекина?

— Сергея Аполлинариевича?! — удивленно встрепенулся Калинов. — Ротмистра? Бывшего пристава Коломенской полицейской части? Как не знать! Попил он моей кровушки. Но я его выловил, я и расколол. О, умнейший был мужик, умнейший… А ты что вдруг его вспомнил?

— Да так, — неопределенно повертел руками Бенедиктов. — Вспомнил — значит, вспомнил. Ты-то не забыл это дело?

— Что ты, прекрасно помню, в деталях… Как первую любовь. Тогда я только начинал, совсем мальчишка… Но мы лихо сработали. Между прочим, тогда я получил первую благодарность и потерял свою первую любовь. Незадолго влюбился в одну деваху, а тут началось… Назначаю ей свидание и не прихожу. Простила. Назначаю другое — и опять обман… Какие там свидания! Три месяца мотались — день и ночь, день и ночь… — Калинов усмехнулся, хлопнул себя по шее. — Конечно, послала меня подальше… Ну, бог с ней, другую нашел. А дело было чертовски сложное.