Напряжение - Страница 8

И не только я так думаю. Мама и папа тоже. Ты скажешь: почему? Все объяснения, которые ты получила, — странные. И ты правильно спрашиваешь, неужели вечерняя смена так редко бывает. Папа сам работает на заводе и говорит, что это чепуха. Один и тот же человек может работать всю пятидневку в ночную смену, а следующую — в утреннюю.

Мне даже страшно писать это, но твои друзья — воры или жулики. А может быть, и еще хуже. Папа говорит, что «фартовая хаза» — воровской жаргон, особый такой язык у воров, а не испанский. Вот видишь, Галка твоя здесь определенно врет.

Маришка! Мне так страшно за тебя! Выгони их всех. Скажи, что уезжаешь. И взаправду приезжай к нам. Это твое единственное спасение. Можешь потихоньку, когда все спят. Я бы так обязательно сделала. Все проснутся, а ты уже в Москве. Скажи только Полине Никифоровне, и больше никому.

Сделай так, миленькая. Я тебя очень, очень прошу! Не заставляй нас волноваться.

Твоя Зойка.

Зоя Бакеева — Марине Гречановой

Оренбург, 26 марта 1933 года

Мариночка! Что с тобой? Почему от тебя нет писем? Получила ли ты мое? Может быть, я тебя обидела им? Ты меня тогда прости.

Иногда мне приходят в голову страшные вещи. И даже сон вчера видела просто жуткий. Все, наверно, из-за твоего последнего письма. Приснилось, будто ты с Галкой своей идешь ночью по какой-то чужой лестнице. Она тебя тащит в подвал. Ты кричишь, а она тащит. И похожа она на ведьму — старая-престарая, волосы дыбом. А в подвале разбойники или воры. Кто с ножом, кто с топором. Бросились они на тебя. А оказалось, что это я, а не ты. А ты сбоку стоишь, смеешься. И у тебя какая-то кочерга в руке, на меня подняла ее, хочешь ударить. Я как закричу — и проснулась. Потом долго лежала, думала о тебе. Где ты сейчас, что делаешь? И решила обязательно написать письмо. А потом заснула и ничего больше не видела во сне.

Напиши мне, Маришенька, все-все, что у тебя происходит. Ходишь ли ты в школу? Ты ничего об этом не пишешь. Жду.

Твоя Зоя.

Марина Гречанова — Зое Бакеевой

Ленинград, 9 апреля 1933 год?

Зоенька, дорогая моя подруга! Если бы ты знала, в какую историю я попала! Голова идет кругом. И не знаю, выберусь ли я когда-нибудь из этого положения. Какая я дура! Зачем не послушалась тебя, Полину Никифоровну, а теперь мне никто, никто не поможет. Ах, если бы мамочка моя была жива! Я совсем не знаю, что мне делать.

Галка на самом деле оказалась дрянью. Я таких не встречала. Это она во всем виновата. Прикинулась добренькой такой, ласковой. А она воровка, самая настоящая. И ребята все — тоже воры… Я теперь все знаю, поняла, как все они меня обманули.

Мне очень трудно писать. За мной все время следят. Куда я иду, что делаю, с кем разговариваю. Я и сейчас очень боюсь, вдруг кто-нибудь войдет. А увидят это письмо, я пропала — пришьют, то есть убьют. Я сама начала говорить, как они, и даже не замечаю. Не сердись.

Помнишь, я тебе писала: ничего не понимаю, всякие «что» и «почему» в голове. Я и стала за всем следить. Делаю что-нибудь, а сама посматриваю и слушаю, что они говорят.

Началось все 20 февраля. Я Галке сдуру сказала, что завтра у меня день рождения: хотелось хоть с кем-нибудь поделиться. Раньше, при маме, проснусь в этот день, а на столе кукла, или кубики, или еще какой подарок лежит. Рядом пирог или крендель из белой муки. Я уж всегда знала, что это мне. Так радостно сразу станет. Платье нарядное надену, и все меня поздравляют. И гости к нам приходили с завода.

В тот вечер тоже горсти ко мне пришли, Галкины знакомые. Козырь мне и говорит: «Поздравляю с днем ангела, а подарок возьми у себя в кармане». Я полезла в карман и достаю медальон с цепочкой. Смотрю — совсем как золотой. И говорю: «Во-первых, я в ангелов не верю, а во-вторых, у меня день рождения. И такие подарки брать не могу, потому что медальон золотой». А Козырь говорит: «Тебе-то не все равно? Бери, раз дают».

Захотелось взять медальон. Он такой чудесный. А сама думаю: откуда у него такие вещи? Вроде он совсем небогатый. Пока я думала, Козырь мне подарок на шею повесил. «Вот, — говорит, — краля стала».

Семен Кондратьевич ничего не сказал. Взял меня за подбородок. Пальцы жесткие, как клещи, а глаза мутные-премутные. «Сколько, — спрашивает, — годков стукнуло?» Я отвечаю, что четырнадцать. «Ничего, — говорит, — скоро своя в доску будешь». И сел за стол, на мамино место. Он всегда на мамином месте сидит, Противный такой…

Начала спать укладываться. Сплю я теперь в углу на полу, за ширмой. А они всё разговаривают, громко так, бутылки откупоривают, звенят стаканами. Вдруг Котя-Коток кричит мне: «Эй, вороха, будешь гамырку бусать?» Я спряталась под одеяло, притворилась, будто сплю.

Заходит ко мне за ширму Галка, зовет: «Иди к нам, ты ведь сегодня именинница. Семен Кондратьевич тебя поздравить хочет». Я — отказываться, а она шепчет, ласково так, что обижу всех, если не выйду. Послушалась я.

Семен Кондратьевич протянул мне стакан с вином, мол, угощайся. Я, конечно, ни в какую. Тогда Галка взяла у него стакан и поднесла к самым моим губам, а Котя-Коток вдруг сзади за руки схватил. Стала я вырываться, да разве сладишь? Глотнула водки, закашлялась, из глаз слезы… Захохотали все, только Козырь отвернулся и стал что-то играть на гитаре.

Чувствую, горит в груди. Разозлилась, схватила стакан да как брошу со всего размаха на стол! Перебила бутылки, посуду. И заревела.

Ты не представляешь, что у меня за жизнь! Полина Никифоровна болеет. Лежит, ноги у нее отнялись. Я прихожу к ней. А сказать ничего не могу. Все, мол, хорошо. И друзья замечательные, помогают мне. Вот как врать научилась, даже не краснею совсем. Прямо бессовестная стала. Ругаешь меня, Зоенька? Как я хочу, чтобы меня кто-нибудь поругал покрепче и освободил после этого от «друзей». Все бы отдала! Даже если бы побили хорошенько! Но этого, наверно, никогда уже не будет. В людях я разочаровалась. Неужели все кругом обманщики и воры? А Галку я просто ненавижу.