Напряжение - Страница 144

144

Напротив, перед окнами, высилось правое крыло дома. За изломами его горбатой крыши голубело, блекло и темнело небо; оттуда же спозаранок выходило солнце, заряжавшее на весь день Олежку хорошим настроением.

На уровне четвертого этажа в светлый, под слоновую кость, кирпич были вкраплены веселые аккуратные квадратики зеленых и синих изразцов, а под самым карнизом тянулась лепнина. Орнамент прерывался выточенными, по-видимому из мрамора, медальонами-горельефами с изображением сатиров, шутов, мимов и паяцев разных эпох — от Эпихарма и Плавта до Гюго и Леонкавалло. Рожи были мерзкие, издевательские и ничего, кроме страха и отвращения, не вызывали. Познавая мир, Олег разглядывал уродов в отцовский восьмикратный бинокль и удивлялся их беспринципной долговечности: шуты кривлялись, хохотали и в день 300-летия дома Романовых, и в гражданскую войну, и в студеные, голодные, кровоточащие блокадные дни. Мать гладила его по голове и называла «философом».

В последнюю войну, осенью, среди бела дня, в полированный цоколь у самой парадной ударил снаряд и брызнул осколками. Долго валялись, перемешавшись в пыли, а потом и в снегу, обломки металла, стекла и гранита. Мусор затем погрузили в кривобокую тележку, снег растаял и унес с собой пыль, а лилия войны застыла на стене навечно, как укор Жестокости.

Точный ребячий глаз безошибочно засек, а буйное воображение по-своему истолковывало странные украшения, трещины, вмятины и вообще всякого рода непорядки на шкуре старого дома. Всеведущая Тоська уверяла, что там, у парадной, на щербатой стене, застыла кровь, «с войны еще!». Гурьбой мчались к жуткому месту. Дрожа и толкаясь, вставали на цыпочки, тыкались носами в острый, холодный камень и… Вон она, кровь. Где? Да вон, вон… А-а! И правда! Вдруг сейчас покойники встанут? Бежим отсюда… Ужас током бьет каждого и оседает на годы, хотя в тот же день знали все, что никакой крови там нет и быть не могло. Просто заново красили крышу, и ветер прилепил к стене несколько капель тягучей густой краски.

Давно и недавно все это было…

Теперь во дворе такие же пронзительные голоса, но народец другой. Его не удивляют и не занимают домовые украшения; он знает, что покойники не встают; война с ее бомбоубежищами, карточками и тревогами для него что-то очень далекое и малопонятное.

У каждого поколения детей свои заботы, интересы и даже любопытство.

3

Все-таки воздух не был еще столь прогретым, чтобы давать ему волю. Олег толкнул раму. Сверкнув ослепительно стеклом, она вернулась на место.

Размяв мускулы, Олег бросил на плечо красно-желтое махровое полотенце и пошел принять душ.

Коридор встретил теплой сухой темнотой. Олег не стал зажигать свет: за двадцать лет жизни в этой квартире он настолько свыкся с ней, что мог свободно двигаться с закрытыми глазами, не задевая углов, корзин и висящих на крючках старых пыльных пальто.

Подойдя к ванной комнате, он привычно потянул на себя медную ручку-улитку. Что-то ломко щелкнуло, звякнуло и…

— Закрой сейчас же!.. Слышишь?

Тося стояла в ванне, отжимая волосы, и Олег увидел ее груди, большие, гладкие, с розовыми сосками-пуговками…

Он замешкался на какой-то миг, а Тося вдруг тихо, как-то умоляюще проговорила:

— Ну закрой… — И была еще ласка в ее голосе.

Дверь захлопнулась. А из ванной уже несся смех, разудалый и бесшабашный:

— А я-то милицию хотела звать! Ха-ха-ха!! На помощь. Ха-ха!

И шумела, шлепаясь о твердое, вода.

Разбрызгивая кудряшками душистые капельки, Тося вышла на кухню, румяная, с лоснящимся носом. На ней был пестрый шелковый халат, в вырезе его проглядывали сиреневые кружева рубашки.

— Медведь косолапый. Ну и медведь! Надо же, силища!.. Крючок сорвал.

— Что, испугалась?

— Это ты сам испугался.

Олегу вдруг захотелось чем-нибудь смутить ее. Почему она не застыдилась? Но он сказал:

— Разве ты не работаешь сегодня?

— Я сегодня в вечер. Да, Олег, пока не забыла. Тебе уже несколько дней звонит Людмила Филаретовна, То ты ушел, то ты еще не пришел. И Максимовна ничего сказать не может, когда ты явишься.

— Вот как? Чего же это Петька мне не сказал?

— Петька? — Тося засмеялась, громко и заразительно, она и в детстве так смеялась. — Ох умора! Ты что же, думаешь, что он сидит без тебя дома и вяжет носочки?!

Олег представил Петьку, сидящего со спицами в кресле, и ему стало смешно.

— Он такой же занятой, как и ты…

Пройдя в прихожую, к столику с телефоном, Олег набрал номер.

— Вас слушают…

Тот, кто никогда не разговаривал с тетушкой, наверняка принял бы ее за вполне полноценного мужчину: она много курила, и низкий от природы голос превратился с годами в бас.

— Это я, твой блудный племянник. Ты не спишь?

— Ты же знаешь, дорогой, я рано встаю и поздно ложусь. Таков уж печальный удел стариков. Когда-нибудь ты меня поймешь… Очень хорошо, что позвонил. Я стала сомневаться, существуете ли вы. Разве можно так истязать себя? Неужели нельзя ничего предпринять, чтобы уйти с этой противной работы? Ну ладно, ладно. Я знаю: ты не любишь подобных разговоров. Но все-таки подумай, я тебя умоляю.

Мембрана дрожала и сотрясалась от зычного голоса. Олег отнес трубку от уха и слушал на расстоянии.

— У тебя, надеюсь, все в порядке? — спросил он.

— Да, конечно, но я хотела бы тебя видеть. И по возможности скорей. Ты не мог бы выбраться ко мне, скажем, сегодня или завтра?

— Постараюсь. Но ты мне можешь сказать, в чем дело?

144