Напряжение - Страница 93

— Конечно, я не так выразился. Доказать можно, но сколько сил уходит на доказательство, а сил-то совсем мало…

— Я вас, кажется, понял. Но не понял одного: почему вы решились рассказать то, о чем молчали столько дней, сейчас? Что изменилось с тех пор?

— По сути дела, ничего не изменилось. Кроме моего состояния. Я не в силах больше молчать. Не в силах. Вдруг это действительно убийство и вы ведете следствие? С одной стороны, может быть, своими показаниями я могу быть вам полезен. Но с другой — значит, я там был? И вдруг кто-нибудь видел, когда я шел в тот день к Лукинскому? Одним словом, вы не представляете, какими кошмарными для меня, а точнее — для нас с Раечкой, были все эти дни. Я ждал, мне казалось, что со мной произойдет нечто похожее на то, что было. Раечка…

— Простите, еще один вопрос: с какой целью вы говорили мне, что не поддерживаете с Лукинским никаких отношений и не бываете у него? Оказывается, это не так. Что же все-таки вас связывало?

— С какой целью?.. Все с той же, с той же, Всеволод Дмитриевич! Обжегшись на молоке, дуют на воду… А что нас связывало? Ничего. Не удивляйтесь, пожалуйста, именно ничего. Не знаю, сумею ли я объяснить, это очень сложно… Лучше на примере. Возьмем первый пришедший мне в голову… Представьте, что вы шахматист. Любите играть. Лишь только у вас появилась свободная минута, вы садитесь за доску, разбираете партии, решаете задачи… У вас есть разряд, может быть даже первый. Но большего вы достигнуть не можете. И знаете, что никогда не сможете… Потолок.

Бенедиктов нетерпеливо посмотрел на часы.

— Вы торопитесь? Я сейчас закончу свою мысль, — заговорил Елсуков быстрее. — А рядом — ваш коллега, начавший играть с вами в одно время, громит своих противников на каждом турнире, становится мастером, гроссмейстером, чемпионом, если хотите…

— Талант, — сказал Бенедиктов.

— Вот именно, талант… Черт знает, откуда он берется у человека! Те же доски, те же шахматы, те же правила, те же соперники… А голова совсем иная, — постучал по черепу, улыбнулся. — Говорят, талант тянется к таланту. Но бывает и наоборот: заурядность тянется к таланту, если она не завидует и не злопыхательствует. Я не беру случай корыстный. Нет, тянется искренне, восхищаясь им, как восхищаются дорогой, прекрасной и недоступной для себя вещью. Так было всегда, и так будет, ибо мир построен на неодинаковости. Для меня Лукинский был феноменом, кумиром. Я стремился с ним сблизиться; он такого стремления не проявлял. Мне было с ним интересно, ему со мной — нет. Конечно же, я не настолько слеп, чтобы не ощущать эту разграничивающую нас грань, и все равно, против своего желания меня притягивало к нему…

— Давайте поступим следующим образом, — сказал Бенедиктов. — Изложите на бумаге все, о чем вы мне сейчас говорили, и занесите мне завтра. Договорились? И успокойтесь, пожалуйста: вам ничто не угрожает, работайте, как работали… Но позвольте вам заметить, что на вашем месте я все-таки не мучил бы себя страхами столько времени, а объяснил сразу… И вам было бы легче, и мне…

Елсуков быстро поднялся со стула, тряхнул руку Бенедиктова, бормоча: «Спасибо, большое спасибо, я все сделаю, как вы сказали», и боком, чуть ли не на цыпочках, удалился.

Бенедиктов тотчас позвонил Дранишникову, в двух словах — самое главное и не называя фамилии (батальонный комиссар знал, о чем речь) — передал состоявшийся разговор, затем поведал о своей тревоге за жену и попросил разрешения провести остаток вечера дома.

— У вас есть какие-нибудь неотложные дела ко мне? — Голос Дранишникова на расстоянии казался резким и черствым (из-за этого голоса Бенедиктов не любил отпрашиваться). — Нет? Тогда можете идти.

19. ДОМА

Еще один марш — четырнадцать ступенек, еще — четырнадцать, теперь — длинный, пятнадцать… Перед глазами желтые круги, во рту словно наждачная бумага… Не давая себе останавливаться, Бенедиктов взобрался на седьмой этаж, воткнул ключ в дверной замок…

Тася лежала в постели под двумя одеялами, поверх — заячья шубка. Бенедиктов положил ей руку на лоб — он был теплым.

— Пришел? — тихо сказала она, затрепетали ресницы. — Я ждала, что ты придешь… А я, видишь!.. Совсем расклеилась…

— Ты что, все время так и лежишь? Зачем? Надо обязательно встать, надо двигаться.

— Не кричи, пожалуйста, на меня… Я не могу.

— Как это не могу? Можешь, можешь! Что за разговоры? Ну-ка вставай. — Он попробовал поднять ее, но она засопротивлялась.

— Оставь, слышишь, я буду плакать… Оставь!..

Тогда он зажег коптилку и принялся растапливать «буржуйку». Потом взял ведро и отправился на поиски воды. Она оказалась далеко, возле дома на Пряжке. Вокруг люка, из которого торчала пожарная труба, конусом налип лед. Бенедиктов с трудом набрал чуть побольше половины ведра. Выбираясь обратно, поскользнулся, упал, вылив под себя воду.

— Ах ты бедняга… С той стороны надо было, там ступени наколоты, — услышал он слабый женский голос из темноты.

Женщина приблизилась, держа в руках эмалированный кувшин.

— Ничего, бывает, — сказал Бенедиктов, поднимаясь. Отряхнулся и снова полез к трубе.

Дома он наполнил закоптелый чайник, поставил на огонь, обнаружил в миске овсяный кисель, удивился:

— Почему ты не съела кисель?

— Мне ничего не хочется… Странно, правда?.. Полная апатия.

— Вот еще глупости, есть надо. Сейчас я тебя буду кормить с ложечки, как маленькую. И горячего чаю… Все-таки встань, в комнате уже не так холодно.

Тася не ответила, даже не шевельнулась. Бенедиктов подошел к окну, тыльной стороной ладони проверил, не дует ли откуда-нибудь, нашел несколько мест, подколотил фанеру.