Напряжение - Страница 99

— Вот список один… Оттуда… Копия, конечно…

— Что-о? — приподнялся на локтях побелевший мгновенно Дранишников; зрачки его расширились, как при ожидании неминуемой катастрофы. — Кто вас просил? — загремел он в ярости. — Что за партизанщина? Какого черта вы суетесь не в свои дела? Зачем?! Это что, игрушки?..

Слушавший поначалу внимательно и с интересом, он при упоминании о замке насторожился — возникло чувство тревоги, которое возрастало с каждым последующим словом Русинова. Дранишников не мог сказать, что Нефедов лишь одна голова змея, и голова не главная, что любая неосторожность, промах, даже не промах, а намек на него, может повлечь за собой провал подготавливаемой крупной операции. Он представил тяжелый разговор с Арефьевым и возможные последствия дикого и необдуманного шага Русинова. Человек, которого несколько минут назад он готов был приласкать, стал ему неприятен. Черт его знает, что за парень. Кто он? Дурак? Авантюрист? Безответственный мальчишка? Тошнотворная муть недоверия вновь взболтнулась в душе Дранишникова. Неужели они с Арефьевым промахнулись, и Русинов все-таки хитро действующий немецкий агент?

— Вы зря так, товарищ батальонный комиссар, — невозмутимо сказал Русинов. — Я ручаюсь, что он ничего не заметил.

— Ручаетесь?.. Вы?.. — У Дранишникова заходили желваки на скулах. — Вы еще очень молоды, Русинов, и, как видно, излишне самоуверенны. Я гораздо старше вас и опытнее и имею право сказать, что даже опытнейшие люди не всегда могут дать так называемую гарантию. Жизнь намного сложнее, чем вы представляете. — Помолчал — и другим тоном: — Вам не приходило в голову, что в тайнике, который вы раскрыли, имеется какой-нибудь знак, известный только хозяину, — нитка, волос или положение бумаг… И он заметит, что кто-то, не кто-то, а вы, конечно, побывали там? Я не говорю даже о вашей собственной жизни. Кроме нее есть нечто еще…

Лицо Русинова покраснело до ушей. (Дранишников не понял причину: раскаяние, уязвленное самолюбие, страх?)

— Товарищ батальонный комиссар, нас ведь там тоже кое-чему учили…

Дранишников, не слыша, думал о том, что если ход со списком не спланирован заранее, то, разумеется, любопытство Русинова при нем не было обнаружено, иначе вряд ли он сейчас сидел бы тут. Однако кто знает, не раскрылось ли оно после его ухода? И это неведение, пожалуй, было самым неприятным моментом. «Ах, мальчишка, артист, сорви-голова… Сам не представляет, сколько осложнений наделал он своей инициативой!..»

Взялся за список. В углу, в кружке, значилась буква «Г» и далее следовало два сокращения: «подл. ун.». Затем — фамилии. Кое-кого Дранишников знал: начальника завода, капитана первого ранга, где работал Нефедов, комиссара, секретаря райкома… И Бенедиктов сюда попал, вполне закономерно… «Подл. ун.» — «Подлежат уничтожению»? Несомненно, Нефедов готовил список для «Г» — гестапо.

— Список не весь, там еще с полсотни фамилий, если не больше… Всех не успел, было уже рискованно, — сказал Русинов, наблюдая за подвижным лицом Дранишникова: оно выражало презрение и ненависть. — Но я не мог упустить такую возможность, не мог, понимаете?.. — Заговорил от волнения быстро, отрывочно, почти шепотом: — Я походил по городу… Что они с ним сделали?.. Это же не война, это… Надо скорей их, скорей…

— Скорей надо, — проговорил Дранишников, отстраняя список и поднимаясь. — Но нельзя опрометчиво. Скорость — не всегда союзник. — Придерживая пальцами часы на руке, посмотрел на циферблат: — Все. Времени у нас больше нет. Завтра кончается ваш срок, вернетесь, как приказано. Шинель оставите здесь. Оружие, документы, снаряжение и задание получите перед выходом. А сейчас отдыхайте до двух ноль-ноль.

Слушая, Русинов задержал дыхание и прикрыл глаза — надежда, что принятое раньше решение изменится и он останется здесь в какой угодно роли — арестанта, штрафника, надежда, которую он нес глубоко в себе все эти месяцы, тщательно оберегая от посторонних глаз и ушей, оказалась призрачной дымкой. Мелькнули, как во сне, ряды коек в казарме, несимпатичные ему лица, даже почудилась чужая речь и ненавистный запах пиретрума — Русинова словно подняли из душного затхлого подземелья, дали глотнуть свежего воздуха и — обратно… Он вздохнул тяжело и поднялся…

У двери остановился, вытянулся во фронт, сказал тихо:

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться. — Заметил кивок Дранишникова. — Можно, я напишу письмо в Рыбинск, матери и сеструхе?

— Нельзя, нет. Ни в коем случае.

Снова вздохнул, задрожали губы, взялся за ручку.

— Что бы вы хотели сообщить матери?

— Что живой и здоровый, не ранен… А больше — что писать? Они ведь от меня с августа не получают ни строчки. Давно уже похоронили, наверное.

— Хорошо, — твердо сказал Дранишников. — Даю вам слово: ваша мать будет извещена о том, что вы живы и здоровы. Можете об этом не беспокоиться. Большего, к сожалению, я обещать вам ничего не могу.

22. АРХИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

СООБЩЕНИЕ ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ» ОТ 14 ФЕВРАЛЯ 1918 г.

До сведения Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией дошло, что существующий в Петрограде «Союз реальной помощи» и некоторые другие подобные этой организации в последнее время занимались исключительно планомерной отправкой на Дон Каледину и Алексееву сочувствующих им и их деятельности офицеров и юнкеров. Бдительные наблюдения комиссии за деятельностью этих организаций вызвали в течение последних нескольких дней целый ряд обысков и арестов лиц, причастных к деятельности «Союза реальной помощи» и ему подобных по преступной деятельности учреждений и организаций.